Как никогда. Одинокая женщина желает... - Страница 19

А зря. Дети важнее мужчин. Мужчину, как оказалось, даже единственного на свете, можно убрать из жизни, поменять на другого. А сын или дочь – это навсегда. Насовсем. И в этом смысл. Если бы у нее сейчас был сын, все было бы совсем по-другому: взрослая дочь и маленький сын. Ему было бы восемь лет, он ходил бы во второй класс, и они вместе делали бы по вечерам домашнее задание. Или три годика… И Ирина бы сбивалась с ног в поисках хорошей няни – ей надоело бы сидеть дома, но не отдавать же такого малыша в садик: вечно будут то сопли, то кашель. Или пять… И он рисовал бы смешные картинки и подписывал большими корявыми буквами, как когда-то Юлька: «Мама, я тибя лублю». Буквы «и» и «я» стояли бы задом наперед.

А Валентин непременно влюбился бы в сынишку – так всегда бывает, – и не завел бы любовницу и не ушел бы. Или завел, и ушел бы, но это было бы не так страшно, если бы у нее был сын. Тогда впереди было бы много лет осмысленной жизни, в которой она, Ирина, была бы хоть кому-то абсолютно необходима. Юлька уже взрослая. Юная женщина, знающая о некоторых вещах больше матери, которая двадцать лет назад вышла замуж и с готовностью превратилась в приложение к своему супругу. Юлька живет – любит, ревнует, ждет, страдает, надеется. Может быть, у нее все получится. Или получится с другим. Она будет вспоминать об этом времени с улыбкой, грустной и ностальгической. А Ирина просто служила. И теперь уволена по собственному желанию.

Жалею – не жалею… Поезд ушел. «Зеленый поезд виляет задом, а я с моста не него плюю – ему на север, а мне налево…» Вопрос в другом: можно ли было простить Валентина? Забыть о том, что случилось. Сделать вид, что ничего не было.

И жить дальше. Если бы он изменил ей раз или два, вот как в кино показывают, со своей секретаршей на столе в приемной, – простила бы, честное слово! Но ее муж, ее родной человек несколько лет, изо дня в день… а потом приходил домой и… Нет, даже думать об этом невозможно. Она и не будет думать. Сохранит самоуважение, как психотерапевт доктор Буркатов в книжках и по телевизору настоятельно рекомендует: он звезд разводит, ему виднее, как оно лучше сохраняется. Стало быть, будет жить дальше, если не с мужем, так со своими принципами.

За окном сгущались сумерки, быстро вползая в комнату сквозь просвет между портьерами. Ирина потянулась к выключателю лампы, стоявшей на прикроватной тумбочке, и нечаянно смахнула бокал, стоявший на краешке: убрать следы вчерашнего «разврата» они с Риткой так и не удосужились. Бокал жалобно звякнул, ударившись на полу о большое блюдо из-под фруктов и сыра. Ирина ахнула, кинулась подбирать осколки – в общем, только ножка откололась, по бокалу трещины нет, можно и склеить… И даже засмеялась от наглядности ответа на вопрос, который она только что безуспешно решала: а зачем склеивать? Эти простенькие бокалы дарили им с Валентином на свадьбу – тогда это был страшный дефицит. С тех пор они купили множество новых, но эти, глупые до невозможности, зеленые и сиреневые, тех и тех по шесть штук, были любимыми, за ним всегда в первую очередь тянулась рука. За двадцать лет всевозможных праздников ни одного не разбили, а тут… Так ведь не склеишь! Старая немодная сиреневая стекляшка того не стоит. Ирина вскочила, босиком прошлепала в кухню, аккуратно сгребла оставшиеся одиннадцать жалобно позвякивающих бокалов и свалила всю эту зелено-сиреневую красоту в мусорное ведро, сморщившись от звука бьющегося стекла. И крышкой сверху прихлопнула. Все правильно: она должна быть сильной. Прошлое должно оставаться в прошлом. Ей ни к чему воспоминания о счастье, которое то ли было, то ли не было его вовсе и счастьем только притворялось.

Валентин Рудольфович опять задерживался на работе. Все решения давно были отписаны, бумаги разложены в идеальном порядке и убраны в сейф, чай выпит и слоеная булочка, предусмотрительно заначенная от обеда, съедена. Часы укоризненно показывали половину девятого, и что характерно – вечера. Если бы часы могли говорить, то они напомнили бы хозяину кабинета, что сегодня суббота, а он приперся утром ни свет ни заря и сидит целый день, хотя дел на сегодня не расписано, потому как – напоминаем – суббота.

Возмущенное тиканье наконец привлекло внимание Валентина Рудольфовича. Уже полдевятого? Надо ехать. Опять доберется до дома (в этом месте он поморщился, как будто надкусил что-то невкусное, а выплюнуть неудобно) в десятом часу. Он решительно затянул тесемки последней папки, аккуратно поставили ручку в стаканчик, потянулся выключить компьютер… и остался сидеть, глубокомысленно уставившись на плавающих по экрану разноцветных рыб. Эту заставку сделали ему недавно. Рыбы сновали возле кораллового рифа и были совсем как настоящие, точно таких же они с Ириной кормили хлебом и чипсами на пляже в Египте. Он ругался, что это запрещено законом, а она над ним смеялась и все-таки прятала хлеб в купальник, если к ним подходил кто-то из охранников, и потом долго исподтишка вытряхивала крошки и опять смеялась, но уже над собой…

Это было совсем в другой жизни. Там был незыблемый порядок даже не быта, а бытия, там у него был дом, где он был мужем и главой семьи, он относился к себе с большим уважением и твердо знал, что утром ему подадут поджаренный непременно с двух сторон омлет, кофе и апельсиновый сок – свежевыжатый, чистый витамин С, – поливитаминов из баночки он не признавал. А потом – вкусно пахнущую белую рубашку (голубые, розовые, бежевые и прочие он на дух не выносил), отутюженный костюм и вычищенные ботинки. Это был ритуал, к которому Ирина относилась так же серьезно, как и он, и ни разу не было случая, чтобы она не встала приготовить ему завтрак и проводить на работу.